Это Евгений Иванович Усачев, ведший у нас рисунок на первом курсе – я его сперва ненавидел. Выглядел он странно, был похож на молодого Гитлера. Косой чубчик, маленькие усики, и зачем он себя так разукрасил, непонятно. Но дело было не в его виде. После почти трех лет в МСХШ мне казалось, что я умею рисовать. Там мы уже рисовали живую натуру, а Усачев весь первый семестр заставлял мусолить сперва проволочные параллелепипеды, пирамиды и цилиндры, а потом – табуретку в разных ракурсах. Сейчас я понимаю, что хорошо нарисовать табуретку не проще, чем человека, а для развития пространственного мышления не менее полезно. Но тогда это было невыносимо.

После почти трех лет в МСХШ мне казалось, что я умею рисовать. Там мы уже рисовали живую натуру, а Усачев весь первый семестр заставлял мусолить сперва проволочные параллелепипеды, пирамиды и цилиндры, а потом – табуретку в разных ракурсах. Сейчас я понимаю, что хорошо нарисовать табуретку не проще, чем человека, а для развития пространственного мышления не менее полезно. Но тогда это было невыносимо.

Кроме того, Усачев обязал нас за неделю делать не менее пятидесяти набросков – чего угодно. Когда мы их в пятницу приносили, он часто не смотрел, а пересчитывал листы. Такой подход – количество неизбежно переходит в качество? – меня приводил в недоумение. По старой памяти, я прибег к томам "Жизни животных" Брема, но, совсем обленившись, стал зверюшек рисовать при помощи монотипии. Намазываешь кусок стекла масляной краской, кладешь на него лист бумаги, рисуешь карандашом зверька. Потом кладешь другой лист и рисуешь того же зверька, но из-за разводов краски он получается немного другой. Некоторое время мне это сходило с рук и, возможно, дало какие-то положительные результаты. По сути, я занимался приблизительно тем же, что китайские или японские художники, по сто раз рисовавшие один и тот же иероглиф.

Через много лет мне стало ясно, что Евгений Иванович своими табуретками и набросками нам пытался привить пластическое смирение, отсутствием которого художники часто грешат.

А настоящим учителем стал Юрий Георгиевич Седов. Недавно, читая книгу Виктора Пивоварова "Влюбленный агент", я с изумлением и радостью узнал, что Пивоваров Юрия Георгиевича тоже считает своим учителем, сделавшим важнейшее дело – он ему "поставил глаз". Потом мы с Витей начали его вспоминать, и оказалось, что несмотря разницу во времени и в социальной обстановке, Седов всегда был замечательным педагогом.

Витя его встретил в 1954, когда поступил в Художественно-промышленное училище имени Калинина. Седову тогда было чуть за тридцать, он, пройдя войну офицером, недавно демобилизовался. В 1968 он уже был в возрасте и, наверно, как преподаватель стал опытнее.

Моя первая встреча с ним была трагикомической и произошла из-за монотипий со зверюшками. Юрий Георгиевич опекал Усачева и приходил в мастерскую на его занятия. Однажды он появился, когда тот листал мои "наброски". Посмотрел, схватил меня за шиворот – Седов был человек высокий и корпулентный – и вышвырнул за дверь: "Катись отсюда, чтобы я тебя здесь неделю не видел!". Обидно было страшно, но урок я усвоил.

Седов вел у нас рисунок со второго курса и до конца. Я не уверен, что он меня научил рисовать, в отличие от Вити я средненький рисовальщик.
Но благодаря ему я понял, что такое рисунок, как строится объем, как работают линия и светотень. Преподавал он вроде бы абсолютно традиционный рисунок - но так, что начинал открываться смысл искусства в его совокупности –
от палеолита до ХХ века.

Юрий Георгиевич, пытавшийся объяснить, чем гениальны Микеланджело и Рембрандт, делал заодно другое. Благодаря ему я рано и вовремя узнал и заинтересовался тем, что для меня стало очень важным. Он общался с Успенским, Лотманом, Топоровым и Жегиным, знал Бахтина, рассказывал о структурализме, советовал читать как раз начавшие выходить в начале 70-х структуралистские и семиотические труды, принес "Обратную перспективу" Флоренского, которого знал в юности.

И, несмотря на всю серьезность, Юрий Георгиевич иногда совершал эксцентрические поступки. Как-то поставил страннейшую постановку – пригласил профессионального кинолога, одетого в ватник и в стеганые штаны, вместе с его устрашающим доберманом. В другой раз – нас почему-то вдруг перевели из нашей обычной мастерской в подвале в мастерскую на первом этаже с ее огромными окнами, выходящими на Сретенку – поставил обнаженную натурщицу прямо возле окна. Дело было зимой во второй половине дня, уже стемнело, я куда-то отлучился, бегу на занятия и вижу, что перед ярко освещенным окном толпится народ и с восторгом пялится на голую женщину.

Был еще один преподаватель рисунка, ведший другие группы, Дмитрий Александрович (как была его фамилия, Комаров? Егоров?), совсем старенький и похожий на раскисший гриб, когда-то начинавший учиться во ВХУТЕМАСе. Он, подстерегши, когда Седов отсутствовал в нашей мастерской, появлялся и произносил одну и ту же тираду:

"Ага, учит вас тут Жора, ага? Во ВХУТЕМАСе тоже всякие татлины-мотатлины были, кубисты-супрематисты, вот их студентов-то – раз! – на салазки да в Канатчикову дачу свозили". И удалялся, довольный.

Профильным предметом – этой самой промграфикой и рекламой – в МОХУ заведовал Эмиль Бениаминович Миниович, но ничему научить он не мог по причине полного анахронизма и, подозреваю, старческого слабоумия. Он следил, чтобы мы тоненькой кисточкой аккуратно писали шрифт. Ничего плохого в этом вообще-то не было: чтобы соблазнительно передать некоторую информацию, в чем и заключается задача рекламщика, важно уметь хорошо выписывать буковки, складывающиеся в бессмысленный текст. Но учил нас Миниович шрифтам, вызывавшим тошноту и похожим на тот, что он нарисовал на пачке "Примы".
Мы его называли "аскаридой".

Кстати - образцом для написания буковок считалась фраза из речи Цицерона – "Quosque tandem abutere Catilina patientia nostra", "Доколе, о Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?" – якобы там интервалы между S, Q, A, T, I, О и R эталонны для любого другого буквосочетания.

А потом промграфику преподавал у нас Валерий Александрович Волков, сын отличного художника и сам неплохой живописец. К промграфике, рекламе и дизайну он не имел совершенно никакого отношения, и я не понимаю, зачем он оказался на своем месте. Зато это был очень культурный и доброжелательный человек, любивший Матисса, Вламинка и Миро, бывавший в Париже (какое чудо!) и более всего хотевший развить у своих студентов хороший вкус и открытость новым, как он их понимал, веяниям.

По части рекламы и промграфики мне училось легко. И благодаря Валерию Александровичу, и потому что я быстро нашел способ не слишком переутомляться. Образцом для "передирания", то есть имитации, тогда служил издававшийся в ГДР журнал Neue Verbung, "Новая Реклама", поступавший в училищную библиотеку. В "Фербунге" новые дизайнерские веяния появлялись лет через пять после Нью-Йорка – Лондона – Парижа – Милана – Токио и лет за пять до Москвы. А я догадался записаться, заручившись "отношением" от начальства МОХУ, в Иностранку, благо она находится рядом от Яузского бульвара. И там смотрел английский журнал Graphis, поступавший с опозданием в несколько месяцев. И передирал с восторгом – особенно Тони Унгерера, художника фильма Yellow Submarine и автора великолепных рекламных плакатов. А заодно, получив благодаря этому "отношению" допуск к современной западной периодике по искусству (в "Иностранку" с опозданием в несколько месяцев приходили "Art in America", "Art News" и "Leonardo"), начал смотреть, что творится в мире.

Темой моего диплома было "Цитрусы Абхазии". Я без мучений навалял что-то, называвшееся "фирменный стиль продукта", три плаката, буклет и логотипы для деловых бумаг, – пользуясь стилистикой позднего Матисса и тогда очень модным и, по-моему, очень глупым округлым шрифтом "авангард классик". Получил четверку, потому что Евгения Ивановна Лысенко на обсуждении заявила, что у меня плоховато с дисциплиной.

На моих картинках были нарисованы мандарины, лимоны, апельсины и грейпфруты. Про лимоны не уверен, но апельсины и грейпфруты в Абхазии точно не растут. Так что рекламировать их было совершенно абсурдно. Но что такое Абхазия сейчас, и что такое реклама в СССР? В Абхазию я попал впервые через два года после рисования абхазских грейпфрутов и не бывал там больше двадцати лет. А реклама? У нас был предмет "Теория советской рекламы", вела его очень красивая молодая блондинка, быстро закрутившая роман с одним из студентов. На занятиях она обреченно барабанила такие, например, текстовки:

"В чем разница между западной буржуазной рекламой и советской? Западная реклама эксплуатирует все чувства потребителей, вынуждая их покупать некачественные продукты. Советская реклама объясняет потребителям, что качество продукта очень хорошее, потому что все произведенное в Советском Союзе всегда качественно, и объясняет, как пользоваться этим продуктом".

Ну да, "Летайте самолетами Аэрофлота": на приморской площади Судака стоял рекламный щит со стюардессой, изображением аэроплана и этой надписью. Глядя на него, я мечтал забраться в самолет авиакомпании BOAC, упомянутой "Битлс" в песне "Back in USSR", и улететь к чертям за море, в Турцию. К счастью, промграфика и реклама были всего только способом получения диплома. Намного важнее были попытки понять, что такое искусство. В этих попытках соученики часто помогали не меньше, чем лучшие учителя.

Мы учились вместе с Витей Крапошиным. Это – фантастически одаренный человек, но в МОХУ он застрял в сюрреализме. Я тогда тоже рисовал "сюрные" картинки, но для меня "исходником" был Магритт, для Вити – Дали, которого я не переношу. Кроме того, он тогда больше занимался музыкой, чем рисованием. Постепенно он стал очень хорошим гитаристом – на самодельной электрогитаре играл сложнейшие партии Джими Хендрикса. А потом сел в тюрьму.

Это были времена хиппейства. Так получилось, мы с Витей оказались в первой "системе" московских хиппи. Мифологические сейчас персонажи – Солнце, Азазелло, Красноштанник, Лягушка – для меня действительность. К счастью, рисование и музыка нас упасли от фарцовки, наркомании и сутенерства, в которые часть первых хиппи впали естественным путем маргиналов.
А в тюрьму Витя тем не менее сел.

В 69 в Москве появился человек из Пятигорска по прозвищу Энерция – крошечный и пружинистый, похожий на боксера веса пера, с длинными черными космами и в синих круглых очках, как у Дуремара. Энерция был – или считал, что был – театральным режиссером и, как я несколько позже понял, своим умом дошел до смеси из "театра жестокости" Антонена Арто и медитативно-тантрических практик Ежи Гротовского.

Витя и Энерция ехали в троллейбусе #15. Рядом сидел пьяный мужик, начавший к ним приставать: "Пидарасы волосатые, хули расселись?". Потом он Энерцию ухватил за волосы и начал бить лбом о металлическую стойку. Витя ему заехал в нос, потекла кровь. Троллейбус остановился, прибежала милиция, Энерция улетучился, а Витю и пьяного дядьку отвели в милицию. Там выяснилось, что дядька – мент не при исполнении, которому незадолго перед тем при задержании кого-то сломали нос.

А Витя его сломал снова и сел на четыре года. После этого он сломался.
В последний раз я его видел в конце 80-х, у него после тюрьмы была страшная болезнь позвоночника – он передвигался, хватаясь за спинку кровати и за стол, и рассказывал, как ездил на рыбалку, какой спиннинг хорош, какой плох, и что рыбы он не наловил. Мне очень стыдно, я не приехал снова к нему в гости. Витя меня научил свободе, два моих других соученика – отношению к искусству.

Игорю Кислицыну творец дал дар живописи и рисования, но с размышлением у него всегда было не очень хорошо. Он то делал картины в духе Модильяни, но даже лучше, чем мог бы написать Амедео. То его заносило в Павла Филонова, и "сделанность" оказывалась еще безумнее, чем у самого сумасшедшего художника русского авангарда. С той же легкостью он переходил на Пауля Клее и рисовал "Щебечущие машины" еще изящнее, чем Клее. Хорошо это? Я так не умею. А его мастерством любовался и смотрел, пытаясь угадать, как он это делает.
Потом он вроде бы чуть не стал священником – он в 80-е на самом деле жестко заправославился, а иконы писал великолепно.
Я слышал, что Игорь сейчас успешный коммерческий художник – что же, такое мастерство должно давать результат.

Я ему очень благодарен за умение легко рисовать все, а еще за то, что давным-давно я познакомился с тогдашней его подругой Аленой Кирцовой, девочкой ботичеллиевской красоты и ученицей Васи Ситникова. Мы дружим, она – очень правильный художник и столь же правильный человек, что еще важнее, как я теперь понимаю.

И настоящий учитель из соучеников – Андрей Абрамов, учившийся на отделении реставрации. Больше всего он любил "Битлс", меньше – "Стоунс" и "Дорс", обожал хорошие западные краски – Windsor & Newton и цветные чернила Martin's и штудировал китайский трактат по живописи "Сад с горчичное зерно". Это человек, одаренный невероятно, такие встречаются крайне редко. В начале 70-х он создал стиль, которым на Западе стали пользоваться в половине 80-х, а до России эта волшебная смесь попса и восточной каллиграфии добралась несколько лет назад. Андрей был не только великолепным художником, он и один из лучших фотографов тех времен. Но нет пророка в своем отечестве, и Андрей скис, начал делать какую-то размягченную живопись, а потом случились религиозные ломки, рождение множества детей и уход жены в монастырь. Он живет в Тушино в квартирке, забитой картинами так, что трудно протиснуться, искусством не занимается и рассказывает о том, как его давным-давно обидел какой-то норвежский коллекционер, а в России сейчас – сплошь жиды и жулики. Почему такое случается?